"История о неизвестной церкви" считается первым опубликованным
произведением Уильяма Морриса. На ее создание, безусловно, повлияли
поездки по Северной Франции и Бельгии, которые Моррис вместе с
Берн-Джонсом посетил в 1854-1855 гг.
История предвосхитила сюжетные ходы, к которым писатель вернется в более поздних работах. Рассказчик - умерший мастер каменщик, который некогда работал в церкви, исчезнувшей два столетия назад. В своем повествовании он опирается прежде всего на воспоминания, боле или менее отчетливые, самые яркие воспоминания посвящены саду и цветам. И все образы призваны подчеркнуть эфемерность самой церкви. Моррис объединяет три образа (церковь, цветы, могилы) в последней строке рассказа, когда прихожане находят мастера, который умер после того как вырезал последнюю лилию на надгробии.
Под катом - перевод [мой] на русский язык.
Я служил каменщиком в церкви, построенной шесть столетий назад. Минуло уже двести лет с тех пор, как она была стерта с лица земли – не осталось ровным счетом ничего, даже крепких колонн, поддерживавших башню на перекрестье, где хоры соединяются с нефом. Никто не знает, где находилась эта церковь, и только в самый разгар осени – если бы вам довелось побывать в тех местах – можно было различить среди вздымающихся волн спелой кукурузы руины, покрытые землей. Я и сам почти ничего не знаю о землях, где находилась церковь, и едва ли вспомню их название. Я знаю лишь, что это был прекрасный древний край. Даже сейчас, стоит мне лишь подумать о былых временах, как поток воспоминаний охватывает меня и кажется, будто я вижу его вновь! Когда бы я не вспоминал о нем: зимой, весной, летом – все предстает словно в дымке, но как только осень вступает в свои права, воспоминания становятся все отчетливее и отчетливее…И наконец предстают предо мной во всем великолепии! Без сомнения, места эти прекрасны и весной, когда первая зелень робко пробивается сквозь бурую землю; прекрасны летом, когда небеса выглядят столь ослепительно голубыми, что хочется оправить их кусочек в новый резной узор; прекрасны торжественной звездной ночью, когда радость и благоговение безраздельно царят вокруг. Но увы! Из всех времен года я помню только осень, каждую ночь и каждый день. Особенно ясно я помню дни, когда строительство церкви было почти завершено, и монахи, для которых мы строили эту церковь, и миряне, жившие в деревеньке неподалеку, толпились вокруг, чтобы посмотреть, как мы вырезаем узоры на камнях.
Церковь и другие строения аббатства, где жили монахи, находились примерно в трех милях от города на холме, с которого открывался вид на плодородную долину в осеннем цвету. В стародавние времена город был окружен зубчатыми стенами, над которыми возвышались башни. Мы часто видели из сада или паперти как блестели шлемы и копья, как развевались штандарты. Мы могли различить и три церковных шпиля: позолоченный шпиль кафедрального собора – самый длинный из них, по ночам на него, между крышей и венчающим крестом , вешали огромный светильник, подобный путеводной звезде для запоздалых путников.
Аббатство, где мы строили церковь, было окружено отнюдь не стенами, а высокими тополями, и когда ветер проносился сквозь них, даже едва уловимым дуновением, листья деревьев начинали трепетать; если же ветер усиливался, они склонялись низко к земле, а листья показывали свою серебристо-белую подкладку, затем, внезапно стихнув, ветер давал тополям выпрямиться и замереть, и вновь меня их цвет от зеленого к серебристому, от серебристого к зеленому… Сквозь стволы и ветви тополей можно было уловить золотые отсветы кукурузных полей, вздымающихся вдалеке на несколько лье. Среди кукурузы рдели маки и васильки, такие синие, что казалось будто от них исходит ровный свет среди багрянца маков и золота пшеницы. Через кукурузные поля протянулась река, а вдоль нее – зеленые луга и деревья, следовавшие ее изгибам.
Старая церковь сгорела, и монахи поручили мне построить новую. Сгоревшая церковь и все строения аббатства, примыкавшие к ней, были построены за тысячу лет до моего рождения и соединялись с ней внутренним двориком с круглыми арками. Во дворе была разбита лужайка, посреди которой возвышался мраморный фонтан, украшенный причудливыми растениями и фантастическими существами из камня. По краю лужайки, рядом с круглыми арками росло множество подсолнухов, поднявших свои головки к солнцу в тот осенний день, а за ними – страстоцвет и розы, обвивающие колонны дворика. Дальше, за церковью и двором с его круглыми арками, находились другие здания и огромный сад, который был тоже окружен тополями. В саду были шпалеры, сплошь покрытые розами, вьюнками и огненной настурцией. Среди тополей также были установлены шпалеры, но на них ничего не росло, кроме темно-алых роз. Мальвы предстали в тот день в самом разгаре своего цветения великолепными вспышками розового, оранжевого, красного и белого цветов, окаймленными мягкими листьями, покрытыми пушком. Я все же немного слукавил, сказав, что рядом с тополями не росло ничего, кроме роз – нередко в саду можно было увидеть дикие растения, пробравшиеся в сад извне: пышную зеленую брионию с бело-зелеными цветами, которая растет, казалось, прямо на глазах, и смертоносны паслен, Белла Донну! О, она и в самом деле прекрасна! Красные ягоды и сиреневые с желтыми тычинками цветы, и угрожающе темно-зеленые листья… Все растения, о которых я рассказал, цвели вместе в славней дни ранней осени.
Посреди сада был устроен канал с вырезанными изображениями на библейские сюжеты по обеим его сторонам и цветами и мифическими чудовищами, такими же как на фонтане во дворе. Церковь была окружена со всех сторон, с северной стороны к ней примыкало кладбище, где упокоились многие монахи и миряне и часто друзья умерших сажали цветы на могилах тех, кто был им дорог в земной жизни. Я помню одно из таких надгробий: во главе высился резной крест, а от подножия к нему тянулись три подсолнуха. В те далекие времена посреди кладбища еще стоял каменный крест с изображением распятия господа нашего Иисуса Христа с одной стороны и Богоматери с божиим сыном на руках – с другой.
Я особенно хорошо запомнил тот день, церковь уже была построена и я работал над центральным порталом на западной стороне церкви (каждый из рельефов, украшавших его, я создал своими руками). Подле меня сестра Маргарет вырезала цветочный орнамент и четырехлистники с изображением знаков зодиака. Маргарет, красавица с темно-каштановыми волосами с спокойными глазами цвета фиалки, была на двадцать лет старшем меня. Когда наши родители умерли, она взяла заботу обо мне на себя и заменила мне мать, хотя была в те годы совсем юной. Мы всегда были неразлучны, я очень люблю ее и постоянно думаю о ней, а отнюдь не только в то время, когда нам доводилось работать вместе.
Центральный портал тем временем украсила сцена Страшного суда, разделенная на три части гирляндами каменных цветов. В самой нижней, прямо над дверями, было изображено восстание из мертвых, выше – трубящие ангелы, созывающие на суд живых и мертвых, архангел Михаил взвешивает человеческие души: благословенных ведут на небеса ангелы, а грешники отправляются в преисподнюю вслед за Дьяволом. Рельеф венчало изображение самого Великого Судии Мира. Все фигура на портале были закончены, за исключением одной. На следующее утро я проснулся чувством ликования – вот-вот моя церковь будет завершена! Но к радости примешивались и опасения, от которых, как ни старался, я не мог избавиться. Я подумал, что это упрек для моей гордости и возможно, что именно так оно и было.
Мне оставалось вырезать фигуру Авраама, сидящего между двух цветущих деревьев и держащего в руках полы своего одеяния так, что они образовывали массивные складки, к которым, скрестив руки на груди, устремлялись души верующих, ради которых он и был призван богом-отцом. Я стоял на лесах, в то время как Маргарет усердно работала долотом внизу. Свое я держал в руках и не двигаясь слушал шум каменщиков, доносившийся из церкви. К церкви подошли два монаха из аббатства, а вместе с ними рыцарь с маленькой дочерью, которую он держал за руку. Девочка то и дело поднимала глаза на отца и задавала ему какие-то странные вопросы. Но они не так долго занимали мои мысли, и вскоре я вновь вернулся к работе над фигурой Авраама, но как же трудно мне было представить его сидящим так тихо и торжественно среди оглушительных звуков ангельских труб! Будь моя воля, я изобразил бы его преследующим царей, скачущим далеко вперед. Кольчужный капюшон спал с его головы и сложился в мрачные складки на его спине, его волосы, черные как смоль, развеваются за спиной, а длинный красный флаг от ветра покрывается рябью. В последний раз блеснула броня побежденных царей и вот они, побежденные уже скрылись за изгибом ущелья, а Авраам остался один посреди песков и скал. Его сопровождение давно отстало и совсем исчезло из виду, хотя звук труб едва слышно разносился по ущелью среди скал. Таким я представлял пророка до тех пор пока, он в пылу погони не прыгнул в глубокую реку, тихую и чистую. Среди кувшинок что-то двигалось, и наконец лошадиная грудь отбросила их в стороны… на этом мои мысли об Аврааме прервались и я погрузился в странный сон о землях, которых никогда раньше не видел.
Я стоял на берегу реки в совершеннейшем одиночестве и слушал звуки музыки, доносившиеся откуда-то издалека. Ни одной живой души я так и не смог разглядеть, хотя вокруг не было ни холмов, ни деревьев, а река изрезала земную поверхность, то и дело причудливо изгибаясь. Там где я стоя, не росло ничего, кроме высокой травы, а на другом берегу и до самого горизонта вздымалось целое море диких маков и лишь изредка можно было различить среди них белые пятна лилий или золото подсолнухов. Я смотрел на речную гладь, раскинувшуюся у моих ног: какой синей была вода, и как быстро бежал поток, качающий на себе ряску. Я стоял и смотрел на реку как зачарованный, пока кто-то не коснулся моего плеча. Я оглянулся и увидел, что подле меня стоит Амио, мой добрый друг, который мне дороже кого бы то ни было на свете. Но когда я его увидел тогда, в моем сне, я невольно отпрянул: как изменилось его сияющее лицо, оно стало почти прозрачным, глаза блестели – таким я его никогда не видел. И все же он был красив в ту минуту, пугающе красив! Пока я на него смотрел, далекая музыка становилась все громче, и казалось совсем приблизилась, прогремев над нашими головами, потом начала утихать и, наконец, совсем смолкла. Я вдруг почувствовал апатию и слабость, чтобы утолить жажду я наклонился к поверхности реки, но стоило коснуться прохладной воды, как река исчезла, а вместе с ней и равнина, усеянная маками и лилиями.
Теперь мне снилось будто я лежу в лодке, которая из залива направлялась к выходу из Северного моря мимо темных базальтовых скал. Я лежал, глядя на ослепительно голубое небо а длинная низкая волна качала лодку вверх и вниз, относя ее все ближе и ближе к темным скалам. Приподнявшись, я, наконец, увидел на самом краю обрыва замок со множеством башен, над самой высокой из которых реял белый флаг с тремя золотыми звездами на красном шевроне. Я рассмотрел среди трещин одной из башен желтые и кроваво-красные цветы, тянущиеся вверх по стене. Я мог бы смотреть на флаг и цветы бесконечно долго, но мое внимание отвлекли звуки труб, доносящиеся из замка и тут же толпа вооруженных мужчин наводнила зубчатые стены, началась ожесточенная борьба, которая не кончалась до тех пор, пока один из воинов не сорвал флаг и не бросил его с обрыва в море. Полотно флага плавно опускалось, подернутое мелкой рябью от ветра, - медленно-медленно, и наконец опустилось в лодку, накрыв мое тело. Но я, не шелохнувшись, продолжал лежать и вдруг заметил, что теперь вместо красного шеврона над замком развевалось знамя янтарного цвета, превосходившее его по размерам. Среди зубцов, глядя на меня стоял мужчина, его шлем с опущенным вниз забралом был сдвинут набок, а поверх брони была надета накидка янтарного цвета. Правую руку без перчатки он поднял высоко вверх, держа в ней пучок цветов, тех самых которые я видел растущими на стене, рука его была бледной и изящной, как у женщины – во сне я мог видеть далекие вещи гораздо отчетливее, чем в реальности – он разомкнул пальцы и цветы посыпались с обрыва в лодку, прямо на мою голову. Мое внимание привлекла фигура на глядевшая вниз со стены замка – это был Амио. Он смотрел прямо на меня с нескрываемой печалью, как мне показалось тогда, но как и в предыдущем сне, он не произнес ни слова. На глаза мои наворачивались слезы от сострадания и любви к нему, ведь Амио выглядел как человек, только оправившийся после тяжелой болезни и которому придется нести на себе ее печать до самой смерти. Он казался очень худым, и его длинные черные волосы скрыли его лицо, когда он, вглядываясь вдаль, склонился над зубцами стены. Он был бледен, щеки впали, и только большие глаза его по-прежнему смотрели на меня ласково и грустно. Я протянул к нему руки и…
Вот мы уже гуляем вместе по прекрасному саду в полном молчании, только музыка, которую я слышал в первом сне, звучала где-то неподалеку от нас. На ветвях деревьев сидело множество диковинных птиц. О, какие это были красивые птицы с золотым, рубиново-красным, изумрудно-зеленым оперением! Но они молча сидели на ветках и не пели, а, казалось, тоже слушали музыку. Все время мы с Амио смотрели друг на друга, но стоило мне отвернуться, как музыка прервалась громким стоном, а когда я повернулся обратно, Амио уже не было рядом. Я почувствовал еще более сильную тоску и печаль, чем в те минуты, когда я стоял у реки. Я прислонился к дереву и закрыл лицо руками, Когда я вновь открыл глаза, сад исчез, и я не мог понять где же я был, но теперь все сны рассеялись. Обломки камня смело вылетали из-под моего долота, и вновь все мои мысли были о резном рельефе, который надлежало поскорее закончить, но кто-то окликнул меня по имени
- Вальтер! – раздалось снова, и когда я посмотрел вниз, я увидел, что под лесами стоит тот кого, я несколько мгновений назад видел в своих снах – Амио. Я думал, что еще нескоро смогу его увидеть, а может быть не смогу увидеть вовсе. Я думал, что он уехал в далекие края чтобы сражаться на поле священных войн, и это заставило меня превозмочь себя чтобы взглянуть на него и осознать, что он во плоти стоит здесь, рядом со мной.
Я спустился с лесов так быстро, как мог, и все дурные мысли исчезли после радости дружеских объятий. Маргарет… как она должно быть, была рада, ведь она обручилась с Амио незадолго до начала войны. А затем он уехал на пять лет, пять лет! Мы вспоминали о нем каждый из этого множества томительных дней! Его лицо часто представало предо мной, смелое, четное лицо, самое прекрасное среди мужских и женских лиц, которые мне доводилось видеть.
Я вспомнил как пять лет назад, мы вышли держась за руки из собора в далеком городе, название которого я сейчас и не вспомню. Я помню топот лошадиных копыт. Помню, как он отпустил мою руку и как кто-то серьезно посмотрел на меня. Все воины отправлялись в путь, и Амио обернулся положив руку на седло за своей спиной, прощаясь со мной. Трубы пели торжественные мелодии, ведь все воины ехали вместе в блестящих доспехах, с развевающимися на ветру знаменами, и кольчужные кольца звенели так, словно целый град дождевых капель ударялся о глубокие воды тихой заводи. Блеск и солнечные блики на мечах, и мерцание наконечников копий и трепещущие на ветру флаги промчались мимо меня и скрылись, словно торжественная процессия из сказочного сна, посвященная неизвестно чему. И эти звуки: громогласных труб, звона кольчуг, лошадиных копыт - тоже казались сказочными – и все происходящее казалось сном, и то, что добрый друг должен покинуть меня тоже казалось сном, ведь мы поклялись друг другу всегда быть вместе. Но он уехал, чтобы вернуться снова.
Мы были подле его кровати, Маргарет и я. Я стоял, склонясь над ним, и волосы, обрамляя мое лицо, касались его лица. Маргарет опустившись на колени подле меня, дрожала всем телом, но, как мне кажется, не от боли, а от страстной молитвы. Спустя некоторое время (я не помню сколько именно), я поднял глаза от его лица к окну, у которого лежал Амио. Я не помню, какое это было время суток, но это был один из тех великолепных осенних дней, теплых и окутанных золотой дымкой: виноградная лоза и розы, переплетя свои стебли, наполовину закрыли окно, так что я почти не мог видеть ясное синее небо, только городок или деревню, виднеющуюся вдалеке.
Виноградные листья то тут, то там были подернуты красным, и две пышные светло-розовые розы свисали между ними. Я помню, как был поглощен мыслями о странных очертаниях, которые осень выжгла красным цветом на одном из золотисто-зеленых виноградных листьев, и как смотрел на лепесток одной из распустившихся роз, который мог опасть в любую минуту. Но чем дольше я наблюдал, тем большее разочарование я чувствовал - розовый лепесток де сих пор не упал. Я почувствовал, как меня пронзила острая боль, и я вспомнил о том, что я потерял; Я погрузился в горькие мечты. Да, они были горькими, но лишь они могли сделать меня счастливым – мечты о надеждах на будущее, мечты о том, что уже никогда не произойдет; они просачивались между резными листьями винограда и розами, цветущими прямо у окна. Создания природы как и всегда, были идеальны по цвету и форме, сладким звукам и очертаниям. Но теперь в каждом из них было что-то неуловимо несчастное. Они не исчезнут в золотой дымке, а лишь приглушат ее блеск, нежный солнечный свет, проникающий сквозь виноградные листья, мягко мерцающий среди цветущих роз.
Некоторое время я рассеянно смотрел на них, пока не ощутил, что кто-то робко дотронулся до моего плеча, когда я стоял у изголовья кровати. Потом кто-то поцеловал меня в лоб и что-то сказал, но я не разобрал слов.
Горькие мечты в конце-концов уступили место еще более горькой реальности. Наутро я нашел Амио умершим, на следующее утро после того как я наконец увидел его, после того как он вернулся после долгого отсутствия. Он лежал бездыханный со скрещенными вниз руками, с закрытыми глазами, как будто ангелы готовились принять его в свой сонм. Когда я смотрел на него, он все еще лежал на кровати, Маргарет, стояла на коленях, прижавшись своим лицом к его лицу. Она больше не дрожала, губы ее не произносили молитвенных слов, как когда я смотрел на нее в прошлый раз. И вдруг я понял, что означали те слова, которые она произнесла, когда поцеловала меня, я словно вновь услышал ее голос: «Вальтер, прощай и да хранит тебя Господь! Что же до меня, я должна быть с ним, я поклялась прошлой ночью, что больше никогда не покину его, и Господь отпустил меня». И в самом деле, Маргарет и Амио покинули бренный мир, оставив меня одиноким и несчастным.
Это произошло прямо под самой западной аркой нефа, где я вырезал их надгробие. Поначалу я и не предполагал, что работа займет так много времени и в шутку произнес «Я должно быть, умру, когда закончу вырезать его», думая, что на самом деле закончу его очень быстро. Но так случилось, что я высекал изображение двоих, горячо любимых мной людей, которые лежали теперь в могиле, держась за руки словно муж и жена. Я не хотел покидать их, после того как моя работа будет закончена, и думал уйти в монахи, чтобы всегда быть подле них: я мог бы сидеть в хоре и петь, думая о том, что когда-нибудь наступят времена, когда мы вновь воссоединимся. А в свободное время я мог бы отправляться к западной арке и работать, сидя рядом с их могилой, которая находилась под большой широкой аркой. Со временем я возвел сандрик, достигавший почти вершины арки и также расписал его так красиво, как только мог, украсив его множеством цветов и жанровыми сценками, участникам которых я придал черты тех, кого я знал на земле (ибо тогда мне казалось, что я нахожусь не только вдали от земли, но и вдали от мира вообще). Пока я высекал изображения, монахи и прихожане нередко приходили посмотреть, как из холодного камня вырастают цветы. Иногда глядя на меня, они вдруг начинали плакать от жалости, узнав мою историю. Так прошла моя жизнь, я жил в аббатстве на протяжении еще двадцати лет после того как умерли Маргарет и Амио, пока однажды ранним утром, когда люди, пришедшие в церковь к заутрене, нашли меня лежащим замертво с долотом в руках, под которым цвела последняя каменная лилия на могиле.
История предвосхитила сюжетные ходы, к которым писатель вернется в более поздних работах. Рассказчик - умерший мастер каменщик, который некогда работал в церкви, исчезнувшей два столетия назад. В своем повествовании он опирается прежде всего на воспоминания, боле или менее отчетливые, самые яркие воспоминания посвящены саду и цветам. И все образы призваны подчеркнуть эфемерность самой церкви. Моррис объединяет три образа (церковь, цветы, могилы) в последней строке рассказа, когда прихожане находят мастера, который умер после того как вырезал последнюю лилию на надгробии.
Под катом - перевод [мой] на русский язык.
Я служил каменщиком в церкви, построенной шесть столетий назад. Минуло уже двести лет с тех пор, как она была стерта с лица земли – не осталось ровным счетом ничего, даже крепких колонн, поддерживавших башню на перекрестье, где хоры соединяются с нефом. Никто не знает, где находилась эта церковь, и только в самый разгар осени – если бы вам довелось побывать в тех местах – можно было различить среди вздымающихся волн спелой кукурузы руины, покрытые землей. Я и сам почти ничего не знаю о землях, где находилась церковь, и едва ли вспомню их название. Я знаю лишь, что это был прекрасный древний край. Даже сейчас, стоит мне лишь подумать о былых временах, как поток воспоминаний охватывает меня и кажется, будто я вижу его вновь! Когда бы я не вспоминал о нем: зимой, весной, летом – все предстает словно в дымке, но как только осень вступает в свои права, воспоминания становятся все отчетливее и отчетливее…И наконец предстают предо мной во всем великолепии! Без сомнения, места эти прекрасны и весной, когда первая зелень робко пробивается сквозь бурую землю; прекрасны летом, когда небеса выглядят столь ослепительно голубыми, что хочется оправить их кусочек в новый резной узор; прекрасны торжественной звездной ночью, когда радость и благоговение безраздельно царят вокруг. Но увы! Из всех времен года я помню только осень, каждую ночь и каждый день. Особенно ясно я помню дни, когда строительство церкви было почти завершено, и монахи, для которых мы строили эту церковь, и миряне, жившие в деревеньке неподалеку, толпились вокруг, чтобы посмотреть, как мы вырезаем узоры на камнях.
Церковь и другие строения аббатства, где жили монахи, находились примерно в трех милях от города на холме, с которого открывался вид на плодородную долину в осеннем цвету. В стародавние времена город был окружен зубчатыми стенами, над которыми возвышались башни. Мы часто видели из сада или паперти как блестели шлемы и копья, как развевались штандарты. Мы могли различить и три церковных шпиля: позолоченный шпиль кафедрального собора – самый длинный из них, по ночам на него, между крышей и венчающим крестом , вешали огромный светильник, подобный путеводной звезде для запоздалых путников.
Аббатство, где мы строили церковь, было окружено отнюдь не стенами, а высокими тополями, и когда ветер проносился сквозь них, даже едва уловимым дуновением, листья деревьев начинали трепетать; если же ветер усиливался, они склонялись низко к земле, а листья показывали свою серебристо-белую подкладку, затем, внезапно стихнув, ветер давал тополям выпрямиться и замереть, и вновь меня их цвет от зеленого к серебристому, от серебристого к зеленому… Сквозь стволы и ветви тополей можно было уловить золотые отсветы кукурузных полей, вздымающихся вдалеке на несколько лье. Среди кукурузы рдели маки и васильки, такие синие, что казалось будто от них исходит ровный свет среди багрянца маков и золота пшеницы. Через кукурузные поля протянулась река, а вдоль нее – зеленые луга и деревья, следовавшие ее изгибам.
Старая церковь сгорела, и монахи поручили мне построить новую. Сгоревшая церковь и все строения аббатства, примыкавшие к ней, были построены за тысячу лет до моего рождения и соединялись с ней внутренним двориком с круглыми арками. Во дворе была разбита лужайка, посреди которой возвышался мраморный фонтан, украшенный причудливыми растениями и фантастическими существами из камня. По краю лужайки, рядом с круглыми арками росло множество подсолнухов, поднявших свои головки к солнцу в тот осенний день, а за ними – страстоцвет и розы, обвивающие колонны дворика. Дальше, за церковью и двором с его круглыми арками, находились другие здания и огромный сад, который был тоже окружен тополями. В саду были шпалеры, сплошь покрытые розами, вьюнками и огненной настурцией. Среди тополей также были установлены шпалеры, но на них ничего не росло, кроме темно-алых роз. Мальвы предстали в тот день в самом разгаре своего цветения великолепными вспышками розового, оранжевого, красного и белого цветов, окаймленными мягкими листьями, покрытыми пушком. Я все же немного слукавил, сказав, что рядом с тополями не росло ничего, кроме роз – нередко в саду можно было увидеть дикие растения, пробравшиеся в сад извне: пышную зеленую брионию с бело-зелеными цветами, которая растет, казалось, прямо на глазах, и смертоносны паслен, Белла Донну! О, она и в самом деле прекрасна! Красные ягоды и сиреневые с желтыми тычинками цветы, и угрожающе темно-зеленые листья… Все растения, о которых я рассказал, цвели вместе в славней дни ранней осени.
Посреди сада был устроен канал с вырезанными изображениями на библейские сюжеты по обеим его сторонам и цветами и мифическими чудовищами, такими же как на фонтане во дворе. Церковь была окружена со всех сторон, с северной стороны к ней примыкало кладбище, где упокоились многие монахи и миряне и часто друзья умерших сажали цветы на могилах тех, кто был им дорог в земной жизни. Я помню одно из таких надгробий: во главе высился резной крест, а от подножия к нему тянулись три подсолнуха. В те далекие времена посреди кладбища еще стоял каменный крест с изображением распятия господа нашего Иисуса Христа с одной стороны и Богоматери с божиим сыном на руках – с другой.
Я особенно хорошо запомнил тот день, церковь уже была построена и я работал над центральным порталом на западной стороне церкви (каждый из рельефов, украшавших его, я создал своими руками). Подле меня сестра Маргарет вырезала цветочный орнамент и четырехлистники с изображением знаков зодиака. Маргарет, красавица с темно-каштановыми волосами с спокойными глазами цвета фиалки, была на двадцать лет старшем меня. Когда наши родители умерли, она взяла заботу обо мне на себя и заменила мне мать, хотя была в те годы совсем юной. Мы всегда были неразлучны, я очень люблю ее и постоянно думаю о ней, а отнюдь не только в то время, когда нам доводилось работать вместе.
Центральный портал тем временем украсила сцена Страшного суда, разделенная на три части гирляндами каменных цветов. В самой нижней, прямо над дверями, было изображено восстание из мертвых, выше – трубящие ангелы, созывающие на суд живых и мертвых, архангел Михаил взвешивает человеческие души: благословенных ведут на небеса ангелы, а грешники отправляются в преисподнюю вслед за Дьяволом. Рельеф венчало изображение самого Великого Судии Мира. Все фигура на портале были закончены, за исключением одной. На следующее утро я проснулся чувством ликования – вот-вот моя церковь будет завершена! Но к радости примешивались и опасения, от которых, как ни старался, я не мог избавиться. Я подумал, что это упрек для моей гордости и возможно, что именно так оно и было.
Мне оставалось вырезать фигуру Авраама, сидящего между двух цветущих деревьев и держащего в руках полы своего одеяния так, что они образовывали массивные складки, к которым, скрестив руки на груди, устремлялись души верующих, ради которых он и был призван богом-отцом. Я стоял на лесах, в то время как Маргарет усердно работала долотом внизу. Свое я держал в руках и не двигаясь слушал шум каменщиков, доносившийся из церкви. К церкви подошли два монаха из аббатства, а вместе с ними рыцарь с маленькой дочерью, которую он держал за руку. Девочка то и дело поднимала глаза на отца и задавала ему какие-то странные вопросы. Но они не так долго занимали мои мысли, и вскоре я вновь вернулся к работе над фигурой Авраама, но как же трудно мне было представить его сидящим так тихо и торжественно среди оглушительных звуков ангельских труб! Будь моя воля, я изобразил бы его преследующим царей, скачущим далеко вперед. Кольчужный капюшон спал с его головы и сложился в мрачные складки на его спине, его волосы, черные как смоль, развеваются за спиной, а длинный красный флаг от ветра покрывается рябью. В последний раз блеснула броня побежденных царей и вот они, побежденные уже скрылись за изгибом ущелья, а Авраам остался один посреди песков и скал. Его сопровождение давно отстало и совсем исчезло из виду, хотя звук труб едва слышно разносился по ущелью среди скал. Таким я представлял пророка до тех пор пока, он в пылу погони не прыгнул в глубокую реку, тихую и чистую. Среди кувшинок что-то двигалось, и наконец лошадиная грудь отбросила их в стороны… на этом мои мысли об Аврааме прервались и я погрузился в странный сон о землях, которых никогда раньше не видел.
Я стоял на берегу реки в совершеннейшем одиночестве и слушал звуки музыки, доносившиеся откуда-то издалека. Ни одной живой души я так и не смог разглядеть, хотя вокруг не было ни холмов, ни деревьев, а река изрезала земную поверхность, то и дело причудливо изгибаясь. Там где я стоя, не росло ничего, кроме высокой травы, а на другом берегу и до самого горизонта вздымалось целое море диких маков и лишь изредка можно было различить среди них белые пятна лилий или золото подсолнухов. Я смотрел на речную гладь, раскинувшуюся у моих ног: какой синей была вода, и как быстро бежал поток, качающий на себе ряску. Я стоял и смотрел на реку как зачарованный, пока кто-то не коснулся моего плеча. Я оглянулся и увидел, что подле меня стоит Амио, мой добрый друг, который мне дороже кого бы то ни было на свете. Но когда я его увидел тогда, в моем сне, я невольно отпрянул: как изменилось его сияющее лицо, оно стало почти прозрачным, глаза блестели – таким я его никогда не видел. И все же он был красив в ту минуту, пугающе красив! Пока я на него смотрел, далекая музыка становилась все громче, и казалось совсем приблизилась, прогремев над нашими головами, потом начала утихать и, наконец, совсем смолкла. Я вдруг почувствовал апатию и слабость, чтобы утолить жажду я наклонился к поверхности реки, но стоило коснуться прохладной воды, как река исчезла, а вместе с ней и равнина, усеянная маками и лилиями.
Теперь мне снилось будто я лежу в лодке, которая из залива направлялась к выходу из Северного моря мимо темных базальтовых скал. Я лежал, глядя на ослепительно голубое небо а длинная низкая волна качала лодку вверх и вниз, относя ее все ближе и ближе к темным скалам. Приподнявшись, я, наконец, увидел на самом краю обрыва замок со множеством башен, над самой высокой из которых реял белый флаг с тремя золотыми звездами на красном шевроне. Я рассмотрел среди трещин одной из башен желтые и кроваво-красные цветы, тянущиеся вверх по стене. Я мог бы смотреть на флаг и цветы бесконечно долго, но мое внимание отвлекли звуки труб, доносящиеся из замка и тут же толпа вооруженных мужчин наводнила зубчатые стены, началась ожесточенная борьба, которая не кончалась до тех пор, пока один из воинов не сорвал флаг и не бросил его с обрыва в море. Полотно флага плавно опускалось, подернутое мелкой рябью от ветра, - медленно-медленно, и наконец опустилось в лодку, накрыв мое тело. Но я, не шелохнувшись, продолжал лежать и вдруг заметил, что теперь вместо красного шеврона над замком развевалось знамя янтарного цвета, превосходившее его по размерам. Среди зубцов, глядя на меня стоял мужчина, его шлем с опущенным вниз забралом был сдвинут набок, а поверх брони была надета накидка янтарного цвета. Правую руку без перчатки он поднял высоко вверх, держа в ней пучок цветов, тех самых которые я видел растущими на стене, рука его была бледной и изящной, как у женщины – во сне я мог видеть далекие вещи гораздо отчетливее, чем в реальности – он разомкнул пальцы и цветы посыпались с обрыва в лодку, прямо на мою голову. Мое внимание привлекла фигура на глядевшая вниз со стены замка – это был Амио. Он смотрел прямо на меня с нескрываемой печалью, как мне показалось тогда, но как и в предыдущем сне, он не произнес ни слова. На глаза мои наворачивались слезы от сострадания и любви к нему, ведь Амио выглядел как человек, только оправившийся после тяжелой болезни и которому придется нести на себе ее печать до самой смерти. Он казался очень худым, и его длинные черные волосы скрыли его лицо, когда он, вглядываясь вдаль, склонился над зубцами стены. Он был бледен, щеки впали, и только большие глаза его по-прежнему смотрели на меня ласково и грустно. Я протянул к нему руки и…
Вот мы уже гуляем вместе по прекрасному саду в полном молчании, только музыка, которую я слышал в первом сне, звучала где-то неподалеку от нас. На ветвях деревьев сидело множество диковинных птиц. О, какие это были красивые птицы с золотым, рубиново-красным, изумрудно-зеленым оперением! Но они молча сидели на ветках и не пели, а, казалось, тоже слушали музыку. Все время мы с Амио смотрели друг на друга, но стоило мне отвернуться, как музыка прервалась громким стоном, а когда я повернулся обратно, Амио уже не было рядом. Я почувствовал еще более сильную тоску и печаль, чем в те минуты, когда я стоял у реки. Я прислонился к дереву и закрыл лицо руками, Когда я вновь открыл глаза, сад исчез, и я не мог понять где же я был, но теперь все сны рассеялись. Обломки камня смело вылетали из-под моего долота, и вновь все мои мысли были о резном рельефе, который надлежало поскорее закончить, но кто-то окликнул меня по имени
- Вальтер! – раздалось снова, и когда я посмотрел вниз, я увидел, что под лесами стоит тот кого, я несколько мгновений назад видел в своих снах – Амио. Я думал, что еще нескоро смогу его увидеть, а может быть не смогу увидеть вовсе. Я думал, что он уехал в далекие края чтобы сражаться на поле священных войн, и это заставило меня превозмочь себя чтобы взглянуть на него и осознать, что он во плоти стоит здесь, рядом со мной.
Я спустился с лесов так быстро, как мог, и все дурные мысли исчезли после радости дружеских объятий. Маргарет… как она должно быть, была рада, ведь она обручилась с Амио незадолго до начала войны. А затем он уехал на пять лет, пять лет! Мы вспоминали о нем каждый из этого множества томительных дней! Его лицо часто представало предо мной, смелое, четное лицо, самое прекрасное среди мужских и женских лиц, которые мне доводилось видеть.
Я вспомнил как пять лет назад, мы вышли держась за руки из собора в далеком городе, название которого я сейчас и не вспомню. Я помню топот лошадиных копыт. Помню, как он отпустил мою руку и как кто-то серьезно посмотрел на меня. Все воины отправлялись в путь, и Амио обернулся положив руку на седло за своей спиной, прощаясь со мной. Трубы пели торжественные мелодии, ведь все воины ехали вместе в блестящих доспехах, с развевающимися на ветру знаменами, и кольчужные кольца звенели так, словно целый град дождевых капель ударялся о глубокие воды тихой заводи. Блеск и солнечные блики на мечах, и мерцание наконечников копий и трепещущие на ветру флаги промчались мимо меня и скрылись, словно торжественная процессия из сказочного сна, посвященная неизвестно чему. И эти звуки: громогласных труб, звона кольчуг, лошадиных копыт - тоже казались сказочными – и все происходящее казалось сном, и то, что добрый друг должен покинуть меня тоже казалось сном, ведь мы поклялись друг другу всегда быть вместе. Но он уехал, чтобы вернуться снова.
Мы были подле его кровати, Маргарет и я. Я стоял, склонясь над ним, и волосы, обрамляя мое лицо, касались его лица. Маргарет опустившись на колени подле меня, дрожала всем телом, но, как мне кажется, не от боли, а от страстной молитвы. Спустя некоторое время (я не помню сколько именно), я поднял глаза от его лица к окну, у которого лежал Амио. Я не помню, какое это было время суток, но это был один из тех великолепных осенних дней, теплых и окутанных золотой дымкой: виноградная лоза и розы, переплетя свои стебли, наполовину закрыли окно, так что я почти не мог видеть ясное синее небо, только городок или деревню, виднеющуюся вдалеке.
Виноградные листья то тут, то там были подернуты красным, и две пышные светло-розовые розы свисали между ними. Я помню, как был поглощен мыслями о странных очертаниях, которые осень выжгла красным цветом на одном из золотисто-зеленых виноградных листьев, и как смотрел на лепесток одной из распустившихся роз, который мог опасть в любую минуту. Но чем дольше я наблюдал, тем большее разочарование я чувствовал - розовый лепесток де сих пор не упал. Я почувствовал, как меня пронзила острая боль, и я вспомнил о том, что я потерял; Я погрузился в горькие мечты. Да, они были горькими, но лишь они могли сделать меня счастливым – мечты о надеждах на будущее, мечты о том, что уже никогда не произойдет; они просачивались между резными листьями винограда и розами, цветущими прямо у окна. Создания природы как и всегда, были идеальны по цвету и форме, сладким звукам и очертаниям. Но теперь в каждом из них было что-то неуловимо несчастное. Они не исчезнут в золотой дымке, а лишь приглушат ее блеск, нежный солнечный свет, проникающий сквозь виноградные листья, мягко мерцающий среди цветущих роз.
Некоторое время я рассеянно смотрел на них, пока не ощутил, что кто-то робко дотронулся до моего плеча, когда я стоял у изголовья кровати. Потом кто-то поцеловал меня в лоб и что-то сказал, но я не разобрал слов.
Горькие мечты в конце-концов уступили место еще более горькой реальности. Наутро я нашел Амио умершим, на следующее утро после того как я наконец увидел его, после того как он вернулся после долгого отсутствия. Он лежал бездыханный со скрещенными вниз руками, с закрытыми глазами, как будто ангелы готовились принять его в свой сонм. Когда я смотрел на него, он все еще лежал на кровати, Маргарет, стояла на коленях, прижавшись своим лицом к его лицу. Она больше не дрожала, губы ее не произносили молитвенных слов, как когда я смотрел на нее в прошлый раз. И вдруг я понял, что означали те слова, которые она произнесла, когда поцеловала меня, я словно вновь услышал ее голос: «Вальтер, прощай и да хранит тебя Господь! Что же до меня, я должна быть с ним, я поклялась прошлой ночью, что больше никогда не покину его, и Господь отпустил меня». И в самом деле, Маргарет и Амио покинули бренный мир, оставив меня одиноким и несчастным.
Это произошло прямо под самой западной аркой нефа, где я вырезал их надгробие. Поначалу я и не предполагал, что работа займет так много времени и в шутку произнес «Я должно быть, умру, когда закончу вырезать его», думая, что на самом деле закончу его очень быстро. Но так случилось, что я высекал изображение двоих, горячо любимых мной людей, которые лежали теперь в могиле, держась за руки словно муж и жена. Я не хотел покидать их, после того как моя работа будет закончена, и думал уйти в монахи, чтобы всегда быть подле них: я мог бы сидеть в хоре и петь, думая о том, что когда-нибудь наступят времена, когда мы вновь воссоединимся. А в свободное время я мог бы отправляться к западной арке и работать, сидя рядом с их могилой, которая находилась под большой широкой аркой. Со временем я возвел сандрик, достигавший почти вершины арки и также расписал его так красиво, как только мог, украсив его множеством цветов и жанровыми сценками, участникам которых я придал черты тех, кого я знал на земле (ибо тогда мне казалось, что я нахожусь не только вдали от земли, но и вдали от мира вообще). Пока я высекал изображения, монахи и прихожане нередко приходили посмотреть, как из холодного камня вырастают цветы. Иногда глядя на меня, они вдруг начинали плакать от жалости, узнав мою историю. Так прошла моя жизнь, я жил в аббатстве на протяжении еще двадцати лет после того как умерли Маргарет и Амио, пока однажды ранним утром, когда люди, пришедшие в церковь к заутрене, нашли меня лежащим замертво с долотом в руках, под которым цвела последняя каменная лилия на могиле.
Комментариев нет:
Отправить комментарий